Пуне грёз и действительности

Десять утра, второе марта, но солнце высоко и печёт что надо. Добрели до вполне советского на вид, небольшого здания аэровокзала. Со стороны лётного поля он почти заслонён огромными, привычными надписями "Фотографировать запрещено!" Зал просторный, в нём прохладно. В дальнем углу несколько проржавевшая багажная лента. Немногие пассажиры быстро разобрали вещи. А где же встречающие? Ах да, их и здесь не пускают внутрь, они там, на жаре. Я вывез тележку на улицу и попал в знойные объятия подруги и её знакомого по имени Дилип, у кого она обитала последние недели две. Жара не хуже августовской в Москве. Отмахнувшись от взвившихся мухами кули, мы взвалили мои вещи на крышу некогда элегантно-белого "фиата", и Дилип сел за руль. Справа. А меня пригласил на пассажирское место, непривычное, слева. Дилип водит машину сам. Она заметно "в летах", крылья её в нескольких местах насквозь проржавели, внутри салона нет многих деталей, из приборной доски кое-где торчали провода. Не прошло и пяти минут после приезда, наконец, в Индию, а вновь пахнуло знакомым: когда я стал искать ручку, чтобы опустить стекло, Дилип молча ... выдернул её на своей стороне и передал её мне: на моей она была давно утрачена.

И мы поехали. Окрест только Индия. Я, правда, был слишком оглушён перелётом, чтобы воспринимать окружающее как реальность. Реален был, пожалуй, один ровный жар. В окно дул раскалённый ветер. И опять этот непривычный запах. Может, гари, как в Дели, или ещё чего-то, словно прокисшего. Вместе с тем, нового, интересного.

По сторонам дороги, повсюду, были толпы людей. Некоторые толкали перед собой тележки с двумя, тремя или четырьмя большими, тонкими, велосипедными колёсами. На дощатой плоскости с невысокими бортиками горкой лежал товар, обычно овощи-фрукты.

Многие степенно шли, поддерживая рукой поклажу на голове. Груз порой превосходил размерами все мои представления об удобстве или о возможном давлении на череп, однако даже тонкие женщины в весёлых сари порой несли на голове целый склад... Ещё кто-то сидел или полулежал на земле, на подстилках. Все выступы вдоль заборов, все бордюрные камни были облеплены людьми. Всё кругом роилось, бродило, нигде не начинаясь и нигде не кончаясь. То тут, то там, чуть в стороне от обочины, на красновато-бурой земле или прямо на тротуаре высились грязно-серые палатки, из-за полога которых выглядывали женщины, выскакивали детишки. Перед палатками нередко горел костёр, шипело масло, готовилась еда. Никто, казалось, никуда не спешил и не ожидал чего-то особенного.

Было ясно: многие из тех, кто брёл по сторонам дороги, тут, на ней, около неё и живут и общаются друг с другом. На тротуарах, когда они порой возникали, плотная толпа толкалась у нескончаемых лотков и киосков. Толпу то и дело выплёскивало на дорогу. Легковых машин было заметно мало, зато кругом жужжали-стрекотали этакие жуки-карапузики, чёрные сверху и жёлтые снизу. Перед светофором они возникали со всех сторон, только что не из-под земли. Практически налезая друг на дружку, они проползали вперед, сквозь минимальные зазоры между немногими легковушками и мастодонтами-грузовиками. И все они безостановочно, беспорядочно "бибикали", будто просто радуясь жизни. Этот гомон не прекращался потом нигде, почти все шесть недель. К нему, правда, привыкаешь, как и к жаре. Известное дело, моторикши!..

Дилип с улыбкой поглядывал на меня и привычно крутил руль, всё время выкручиваясь из, казалось, немыслимых ситуаций, уходя от подставлявшихся под удар рикш, от неожиданно перебегающих дорогу людей. Впрочем, почему это - "перебегающих"?! Так плавно нести себя через улицу могут только те, кто живёт не в нашем, бренном мире, но в совсем другом измерении. Или кто решил покончить с собой...

В самом котле дорожной битвы за жизнь и пространство, противовесом всей окрестной суете сует, перед нами вдруг возникла корова. Она стояла недвижно, как памятник, на самом ходу, посреди проезжей части, и огромным своим оком взирала в одной ей ведомую, явно мистическую даль...

За окном машины то палатки, похожие на усталых, коленопреклонённых, спящих слонят, то каменные дома, порой многоэтажные, порой шикарные. Иногда за каменным забором и густыми зарослями угадывались виллы. Или шли бесконечные ограждения, за которыми скрывались, как оказалось, казармы или разные военные учреждения и сооружения: Пуне, и при англичанах и даже до них - крупный оборонный центр. Вот в скопище небольших, грязно-бурых, кубистических построек, вроде бы для жилья, произвольно разбросанных по плоской земле до горизонта, вдали стала выныривать и вновь прятаться ступа индуистского храма, яркая и блестящая, как юла. В одном месте, прямо на проезжей части дороги, торчал ... фонарный столб. Ну, не посреди улицы, как хотел написать, а так, не меньше, чем на трети ширины улицы. "Тут дорогу уж года два расширяют," - пояснил Дилип. - "Проезжую часть, наконец, заасфальтировали. Месяца два назад. А по столбам другой департамент. Ничего: все и так знают, что он здесь..." Все и так знали, это правда. Хотя столб стоял сразу после довольно крутого поворота, поток моторикш и мотоциклов проворно обходил его, и справа и слева.

Вдоль дороги, то тут, то там, неторопливо шествовали малорослые, худые женщины в поношенных сари, попачканных, но всё равно радующих глаз. Они придерживали на голове широкие металлические тарелки. Вот одна наклонилась, из тарелки посыпался гравий. "Дорожные рабочие," - сказал Дилип. - "Их племя захватило весь этот рынок."

Вдруг возникла вполне сюрреалистическая картина: с разлатых нижних суков стройных акаций свешивалось множество сверкающих на солнце ... люстр. Позолота, мишура, буйно переливающиеся на солнце гирлянды "брильянтов" - купеческий вкус а ля Индия. Люстры на акации? Пахнуло ананасами в шампанском, облаком в штанах и прочими изысками. Истинный "сюр" был, впрочем, в том, что за акациями, метрах в десяти, над землёй едва поднимались палатки тех, кто люстрами ... торговал. Меж палаток носились собаки, будто сбежавшие со старинных гравюр об охоте, копошилась голая малышня, их пасли полуголые дети постарше. В кустах чем-то громко хруптела здоровенная свинья, вокруг кострища сидели женщины и, похоже, обсуждали общим кругом какие-то проблемы. Какими судьбами достались им эти люстры? Кто и почему нанял их и устроил этот странный, невиданный магазин под открытым небом? Да и кто, как ожидалось, были бы их покупатели? Поток повозок и рикш на дороге не прервался ни разу, пока мы ездили мимо этого места, дней десять. Никто даже не притормозил, чтоб спросить, почём, а тем более не вышел купить эту "красоту". Подобных люстр я ни у кого дома не видел... Так на что живут эти люди?

Правда, за палатками, в полукилометре, уже восставали из той же охряно-рыжей земли, несколько многоэтажек "улучшенного планирования", и там явно вот-вот должны были начаться отделочные работы. Так что не надо недооценивать умение индийцев торговать! И если люстры постреливают золотом и радужно переливаются над придорожной пылью, цитирую, "значит это кому-то нужно"...

Метров через двести мы свернули с дороги, посигналили стражу с допотопным на вид ружьём у ворот огороженной территории, за которой высились в зарослях охабистые дома, и вскоре на мгновение притормозили перед воротами с аляповатой цифрой шесть, но его было достаточно, чтобы сбоку, из-под дома тут же выскочили трое худых, похожих на подростков мужчин, и ворота распахнулись, мы вкатили на гравий двора, они мигом стащили мои вещи с крыши машины и стали волочить их в дом, сгибаясь под их тяжестью и всё пытаясь поднять на голову, вопреки моим протестам и страхам: побьют ведь, стеклянное... Но вскоре я оказался в мраморной ванной комнате, принял прохладный душ, и голова моя снова начала что-то соображать.

Что в доме

Нашему хозяину лет 55, семья его родом из Пенджаба, но рос он в Швейцарии (отец служил в каком-то официальном учреждении, в торгпредстве что ли). Дом достался Дилипу после смерти отца, а строил дом его брат. На первый взгляд, только что не дворец: все полы в нём, часть помещений и шикарная лестница наверх - из белого мрамора. Два этажа, с фасада гараж, вокруг сад, и в углу пристройка для работников.

Но входя в дом с парадной стороны, попадаешь в центральную залу, помещение, где у Дилипа и кабинет и приемная и выставлены образцы керамики: он керамист. Здесь высоченный потолок, метров восемь, на два этажа, здесь внутренний полубалкон, вдоль которого метров на пять простёрся древний на вид храмовый барельеф из чёрного дерева, с богами, тропическими зарослями, демонами, ж ивотными. Дальше уютная столовая-гостиная, где кресла, оттоманка, круглый стол под скатертью для каждодневных трапез и старый-престарый телевизор. Здесь, как входишь, прямо окна, а справа две двери. Правая всегда прикрыта - уборная. Левой двери нет, это лишь проём, и в нём видны фигуры: там домашний храм. Войдём в его светломраморный покой. Свет большую часть дня сквозит в небольшое окошко справа наверху, освещая главное - крупные фигуры на полке-алтаре у противоположной стенки. Слева там округлый Кришна, он вечно играет на флейте и танцует, на его лице неопределенная, увлекающая за собой улыбка. Божественная, а если вглядеться - женственная. Справа от него Радха, его спутница жизни, если так можно выразиться. Она чуть изогнулась в па танца, под неслышимую музыку мужа. На их лицах растворены предписываемые индуистской религией чувства блаженства. От чего? От состояния в неземном браке? От знания того, что недоступно всем, кто не посвящён в их, древнейшую религию? Чужо. Незнакомо. Привлекательно. Лица не столько важны, они не дают смотрящему столь многого, как лики с икон. Но их позы, линии тел, грация, счастье движения, вечного, по-видимому - это и слепой увидит, так сказать.

В гостиной отовсюду видишь портрет, висящий между окнами, с которого тебя сверлят чёрные глаза немолодой индийки. Это мать Дилипа. Где ни быть в комнате, взгляд её следит за тобой, не отпускает - проверял... Есть и портрет отца, дородного господина, но он меньше, менее ярок и вообще незаметен, заткнут в угол, за телевизор.

Слева из гостиной проход в такую же по размеру кухню. Но там уже никаких особенно красот нет. Правда, днём здесь царит красивая, округлая, молодая женщина - кухарка. Прежней Дилип недавно отказал от места, и эта теперь проходила "испытательный срок". Она из восточного штата Бихар, незамужем, у нее славная, робкая дочка лет четырех. Она, по-видимому, живёт с одним из работников Дилипа, костистым парнем, тоже бихарцем, который не особо дружелюбно зыркает исподлобья, когда невольно задержишь взгляд на свежих, тугих формах кухарки, завёрнутых в темно-сизое сари, а не то всего лишь на её лице. Ни она, ни трое работников Дилипа по-английски почти не говорят. С ними я поначалу совершал стандартную ошибку вновь приехавшего в Индию: обращаясь к кому-то, продолжал бойко тараторить по-английски, подбадриваемый кивками и возгласами "Йес, сё!"... Вопроса при этом не зададут. Позже я понял: и запаса слов не хватило бы и ответа, скорей всего, не поняли бы. Признаться же в этом не позволит гордость. Поэтому они чаще поступают "из общих соображений", так сказать, "по здравому смыслу". При этом порой попадают в точку. Иногда посмеиваются над "глупыми иностранцами". Но иногда - полный "просак". Но сильно. Так что, если кто собрался в Индию, будьте внимательны и осторожны в обращении с местным населением...

Гель от...

Почистил я зубы перед сном, в свой первый вечер в Индии. (Тоже, скажете, большое дело, надо ли бумагу тратить?) На тюбике очередное название: не то "Одороно", не то "Одомоно". Вроде знакомое. Белая паста чуть пенилась. Вкус, правда, горьковатый. Или кисловатый. Этих престранных вкусов и запахов в Индии много, особенно попервоначалу. На следующий вечер вижу: выдавив белую массу из тюбика, Гину размазала её по рукам и ногам. Стоп, говорю, а тюбик тот же... Я, разумеется, ехидно поинтересовался, с каких пор одним и тем же не только зубы чистят, но и остальные части тела. Может, это отбеливатель, говорю. Не веснушки ли взялась сводить, спрашиваю.

Тут Дилип и Гину странно посмотрели на меня. В замешательстве, что ли.

"Зубной-то пастой!" - говорю назидательно и с комическим нажимом тычу в тюбик. Тогда они оба уставились друг на друга. Ну, скажем, как громом поражённые. Только Гину захохотала, а Дилип выпучил от ужаса глаза: "Как - зубной?!" Так, говорю, вчера этой вашей "Одомоной" зубы почистил.

Смех оборвался. И Гину принялась костерить меня за близорукость, дальнозоркость, отсутствие ума-разума, неумение читать ни на одном из даже известных мне языков, и так далее.

"А-а-а, вот в чём дело!" - говорю я весело, сообразив, что попал впросак. - "То-то, гляжу, у вас тут, в Индии, паста такая горькая!" Дилип, дрожащими губами, уже практически в истерике, стал выговаривать Гину: как ты могла оставить ЭТОТ тюбик около умывальника!..

"Что с того, что там где-то написано: "средство против москитов"?! - побелев, завопил он. - Конечно это можно принять за зубную пасту."

У смешливого, смешного Дилипа вдруг затряслись губы, и он стал накручивать номер за номером, чтобы добиться у врачей, что ему делать с этим русским, поглотившим местный "антикомарин": а не то отдаст богу душу...

И пришёл в ещё больший ужас. В общем, может, конечно, и не выжить, сказали врачи города Пуне. Надо, мол, его срочно к нам, в больницу, промыть желудок, дать рвотное, сделать уколы... Тут перепугалась и Гину.

"Да бросьте вы!" - рассердился я. - "Если б ваше средство работало или если бы я был комаром-москитом, я б, может, и был уже на том свете. А на этом-то, что меня теперь промывать?!"

Напоили меня тёплым молоком, для острастки, но в больницу не повезли. Выжил, как видите. Опять, выходит, повезло?

Акклиматизация

Первые дня два я почти не выбирался на улицу. Пусть на дворе начало марта, но солнце жгло зверски, и жаркий, сухой воздух донимал даже в доме, несмотря на вечно гудящие вентиляторы, из-за которых что-нибудь обязательно улетало в другой конец комнаты. В первое утро я проснулся, конечно, ни свет ни заря, но главным образом от громкого птичьего хора за окном. На его фоне где-то, словно за ухом, надрывно вёл свою партию голубь, видимо, уговаривая голубку. Прохладный воздух втекал снаружи, слегка шевеля едва прозрачные шторы, затемнявшие окна. Я поплёлся в ванную комнату. Гуление усилилось, превратилось в предоргазмический хрип. Он шёл от серого, непрозрачного окна над ванной. Я пригляделся: снаружи в нём колыхалась чёрная тень птицы. Точь-в-точь голубь мира Пикассо.

К вечеру ниоткуда, но со всех сторон возникали комары. Они упорно продвигались к цели, преодолевая вентиляторные ураганы, ниспадавшие с потолка. И по утрам мы пересчитывали множество поражённых ими целей. Но спать под простынёй всё равно невозможно. Я ещё, пока акклиматизировался, взялся сделать полочку для книг, проломив на улицу неиспользуемый проём для кондиционера. Но в три ночи, как ни закрывал я его фанеркой, комарьё по-пластунски проползало сквозь невидимые щели и устраивало нам очередную неравную битву.

Когда речь зашла, что в комнате нужна полка, Дилип оживился и выдал свой инструмент. Пила, правда, была туповата. Материал там, сказал Дилип, махнув рукой под низкий потолок своей мастерской - под жёлтым пластиковым навесом она занимала всю правую сторону участка, от забора до дома. Сопровождаемый недоверчивыми взорами трёх работников, которые день-деньской лепили здесь из светло-серой глины керамические плитки по образцу, я вытащил сверху пару досок. Пилить их было ещё ничего, хотя пришлось попыхтеть. А забить гвоздь оказалось непросто: серо-шоколадная древесина легко раскалывалась. В результате боролся я с этим наваждением дня три, уже чертыхаясь, что трачу драгоценное время - лучше уж сходить в ашрам Раджниша или в древние храмы съездить, развеяться. Когда, наконец, признался Дилипу, в чём дело, он развеселился: ясно, тиковое дерево, с ним вечно морока.

Что ж ты, зараза, не предупредил, подумал я. Потом подумал ещё и понял: откуда ему знать, что я тикового дерева в жизни не видел? А потом ещё подумал и решил: если взять это как метафору, то, может, Дилип хотел преподать некий урок. Во всяком случае я в этом урок увидел. И полка в результате состоялась.

Но был, оказывается, и ещё один урок. То-то Дилиповы работники, корпевшие над разными типовыми плитками в мастерской, всё буравили меня своими густо-вишнёвыми взорами, когда я являлся то спросить, где пила, то взять гвозди: я, белый человек (а это в Индии, на определённом уровне сознания и подсознания, очень серьёзное понятие, без раболепия и без шапкозакидательского ниспровержения!), занимался черной работой... Это настолько не укладывалось в их крестьянские головы, что они смотрели на меня даже с известным испугом. Или, может, снисхождением? С налётом презрения? Это как же надо пасть, говорили их взоры, чтобы самому возиться с досками, самому пилить-прибивать!.. Видно, гость у нас совсем никудышний, что не занялся важными делами (типа: газетку почитать, или цедить за важной беседой кофе, или счётами на конторке щёлкать, или тупо хмуриться в экран компьютера, или разглядывать разные разности на Интернете), а вот так - взял пилу и-и-и... Этак ведь если все займутся не своим делом, на что же будут жить люди, которым полагается делать, например, книжные полки? И тут я понял причину их подспудного страха: я нарушал древнюю и по-своему мудрую систему каст!.. Ни много ни мало, а совершал путч на их глазах, пускал по миру детишек столяров-плотников, а заодно и вообще вносил в исполненный божественного порядка мир полный хаос, чреватый только, разумеется, полным концом света и погружением во мрак со скрежетом зубовным и прочая и прочая...

А вы говорите: подумаешь, полочку сделать...

Еда

День в доме Дилипа начинался не рано. Дверь в его спальню, на полуэтаже между первым и вторым, над гаражом, один из работников открывал только в девять, чтобы внести ему кофе, приготовленный прекрасной кухаркой. После этого жизнь дома начинала потихоньку двигаться. Затем кофе достигал и нас, гостей. Ещё час-два, и на столе возникал чай. Правда, не наш, русский напиток (пусть завариваем мы чай индийский или цейлонский), а то, что здесь называется тем же словом - chai. Это кирпичного цвета заварка, куда щедро добавляют буйволовое молоко, сахар и немного специй, возможно, корицу. Его предлагают везде и всюду, его целыми днями продают на улице бесчисленные разносчики, его даст тебе хозяин лавки пока ты рассматриваешь его товар. Подают его в маленьких железных стаканчиках-шкаликах. От жары помогает очень.

Где-то к полудню кухарка достаточно раскочегаривалась, чтобы поставить, наконец, на стол еду, но уже не завтрак, а ленч: всё в металлических, низких, цилиндрических посудинах, накрытых крышками без ручки. Тарелки и небольшие цилиндрические мисочки тоже были из тускло поблескивающего мельхиора. В одной из мисок всякий раз был безумно вкусный, кисловатый, белый, ноздреватый, густой кефир, похожий на грузинское мацони. В другой под крышкой лежали тёплые пшеничные или кукурузные лепёшки чапати. В третьей неизбежная чечевичная масса с подливкой. Острая. В четвёртой почти всегда тушёная картошка с горохом, тоже со специями. Плюс ещё что-то, два-три блюда, всё вегетарианское. Не обязательно острые. Я, к счастью, острое люблю. В Индии это всегда помогает, наверное, как дезинфицирующее, очищающее средство. Кстати, если хотите унять остроту индийской пищи, попробуйте есть всё с этим домашним кефиром, добавляя всюду сок "лайма", сладковатого лимончика с зелёной кожурой.

Отдельно на стол выставляют немного похожие на варенье, но очень острые приправы - "чатни". Их можно купить в магазине, но обычно их делают дома, всякая кухарка на свой лад: в дело идёт и тыква, и манго, и кокосовые орехи, и свежий имбирь, и мята, и разные, в основном кислые фрукты, а иногда овощи. Эти смелые, странные сочетания замаринованных в самых разных специях кусочков, с уксусом и мёдом (изредка с сахаром) - предмет гордости, зависти, подражания и прочих эмоций индийских хозяек. Мне они понравились, наконец, только в Индии: как и гремучие сочетания красок, чатни были в самый раз здесь, где все чувства возгоняются, где всё возведено в степень, да не раз...

Всё, что на тарелке, обычно едят руками. Точнее, только правой, отрывая почти незаметным, точным движением нужный, не слишком большой кусок лепёшки; он вместо ложки, позволяя захватывать сверху мешанину овощных блюд. Левой есть не рекомендуется: мой её или не мой, левая в Индии традиционно считается "грязной". Потому что она - для интимного туалета. (Индийцы, в массе, исключительно чистоплотны, совершая омовения, хотя бы промежности, несколько раз в день.)

Индийский фильм

"Мне бы что-нибудь про нынешнюю Индию," - сказал я, когда на второй день Дилип спросил меня, что бы я хотел увидеть. - "Может, для начала на новое кино сходим?" Отлично, оживился он: в прокат только вышел фильм Mango Souffle ("Суфле из манго"). Необычный для Индии. Если не сказать, пионерский.

Мы быстро домчали до нового кинокомплекса, многоэтажного, огромного. Всё точь-в-точь как где-нибудь в Техасе, включая запах пережжённого растительного масла, возникшего от сотворения попкорна, который сегодня едва ли не символ Голливуда. Индийское, болливудское, кинотворение, однако, подкачало. Тема для индийского кино была взаправду смелая: из жизни голубых. Представьте себе: на экране группа друзей-геев, вполне карикатурно выведенных, да ешё их подруга, женщина с общим гуманизмом в облике и склонностью к мудрым суждениям, сама по себе, может, и лесбиянка. Правда, несмотря на пустой фейерверк дурацких шуточек, закатывание глаз, истерику, демонстрацию разных прибамбасов всё оказалось не так просто.

Сестре одного из друзей некто предложил руку и сердце. После долгой разлюли-малины, подмигиваний и прихахатываний, занявших большую часть фильма, авторы, наконец, раскрыли карты: будущий молодожён последние два года был ... возлюбленным её брата. И оставил его, встретив эту женщину. Но не зная, что она - его сестра. Увидев, кто её избранник, друзья оказались перед серьёзной проблемой: сказать ей или не сказать? Брат категорически против: пусть сестра будет счастлива. Как был счастлив он... Тут, правда, самый нескладный и нелепый из геев вдруг делается самым серьёзным и ответственным и раскрывает ей глаза на этого человека. На его предательство. На желание солгать, и себе и всем. И на то, что он ушёл от её брата, желая уйти в скорлупу, лишь бы стать "как все". Лишь бы перестать быть изгоем. А ведь тот спас его в трудную минуту от самоубийства.

Тогда сестра, девушка современная, ответственная и прогрессивная, ставит перед "суженым" условие: она поверит, что он в самом деле любит её, если он пойдёт к соседям, где как раз празднуют свадьбу, и сообщит там всем гостям, что хотя он - "голубой", он теперь полюбил её.

Парень согласился. Но гости, "нормальные индийцы", так осмеяли и унизили его, что теперь он способен на одно: бежать прочь. Его имя опорочено.

Сделан фильм профессионально. Но во всём фальшь. И торжество стереотипов. Тех, что вроде бы взялись развеять создатели фильма. А порой вообще казалось, что враги геев приплатили авторам за "перебор", за пасквильное усердие. Получился-то клеветнический фильм. В нём много слоёв неправды. По похожим, кстати, рецептам делались, например, фильмы о "жёлтой угрозе". Или антииндийские...

Мы едва досидели до конца. Обидно: сюжет в принципе "тянул" на сильную, хорошую трагедию, получился же в лучшем случае дурной фарс. Гину погрустнела: она знает автора пьесы, по которой сделан сценарий и которая куда крупнее, трагичнее. А тут ещё немногие зрители то и дело разражались деланным, словно надтреснутым смехом, именно в тех местах, где смешно вроде не должно было быть. Будто они ошиблись залом. Или на сеанс попали ученики школы для умственно отсталых...

На выходе Дилип то досадливо вздыхал, то печально ронял голову на грудь. Он в курсе, сколь серьёзно сегодня положение дел - как член единственной в Индии организации, которая объединяет людей "нестандартной сексуальной ориентации", старается помочь тем, кто может заболеть СПИДом. Это в стране, где идеал мужского поведения - бог Кришна. И где на самом деле очень много скрытых гомосексуалистов и, соответственно, потенциальных больных СПИДом. Но общественная мораль диктует своё: живи в соответствии с колесом жизни, производи детей (читай: мальчиков - но о том позже), заботься о них - и к тебе нет претензий. Любое отступление от извечного сценария похуже наложения епитимьи. И те, кто попадает в естественный процент "не таких", идут в Индии на что угодно, лишь бы остаться в своём "чулане", наедине с самим собой...

Одиночество Дилипа

"Голубизна" Дилипа, вроде, никак не сказывалась на наших с ним отношениях. Да, у него повышенная эмоциональность, он порой чудаковат. Однажды вдруг разорался на своих работников, да так, что если б я знал хинди, мне было бы легче. Я уж думал, до ножей дойдёт... Они, правда, почти не реагировали на его гневные тирады. Если и бормотали что-то, это лишь вызывало новый приступ гнева.

В какой-то момент он даже вскричал по-английски: "Воры! Лентяи! Вам всё только портить! Зря мой хлеб проедаете..." - словно, утишая гнев, хотел, чтоб мы поняли, в чём там у них дело. Продолжалась эта канонада без малого часа два, потом на дом и вокруг него опустилась тяжкая тишина. Она осталась и утром. Дилип не вышел из спальни. Мы с Гину весь день провели в городе. Вечером Дилип вдруг позвал меня на кухню, посадил перед собой, зажал мою ладонь меж своими, крупными и пухлыми, заглянул в глаза и ... стал извиняться.

Извинялся он своеобразно. Он просил меня понять, сколь трудно ему, уже двадцать лет существующему бобылём, вдруг ощутить повседневную жизнь других людей в своём, пусть немаленьком доме. Как непросто всё время сталкиваться с ними (то есть с нами), думать о них, например, о том, чтобы не нарушить их уединение. Как его тянет к нам, как ему близки наши интересы и дорого наше общение, однако как он умом понимает, что мы уедем, а он останется один. Но ... не привык он к такому плотному общению с людьми. "Я обычно всегда один, - сказал Дилип, - и как вы мне ни нравитесь, я вдруг понял, что иногда мне надо быть самому по себе, а то я начинаю "перегреваться", от этого перенапряга..."

Поэтому он просил правильно его понять: он будет меньше обращать на нас внимания.

Ещё до моего приезда в Пуне Гину писала мне, что Дилип как-то заявил ей: его "душит эстроген", исходящий от неё. Когда он "в форме", его любимая маска - чудаковатого, несколько жеманного немолодого гея, острого на язык, но заботливого, чуткого. Дилип из той нередкой категории индийцев, писала Гину, кто, отмеченный талантом и умением мыслить, вечно страдает от одиночества, но ничего против этого не предпринимает. Традиционное индийское отношение к жизни русским знакомо. Это - будь, что будет ("чему быть, того не миновать", так?). А потому не надо, даже нельзя искать что-то иное: что есть, то - есть, остальное же, так сказать, от лукавого. Кроме того, писала Гину, индийцы всегда, в соответствии с традицией, стремятся "не выделяться" на общем фоне, а талант как раз выделяет индивидуума, нарушая гармонию группы...

Друзья Дилипа

На пару дней пришёл в гости к Дилипу Шариф, старый вроде бы человек, весь закутанный в курчавейшую седую бороду, но с не по возрасту живыми, даже озорными глазами. И весь вечер травил разные истории, не по-индийски откровенные. Здесь ведь главное, чтобы всё было шито-крыто. Чтобы лодку никто и ничто не раскачивало. Чтобы приличия были соблюдены и в семье царил пусть плохой, но мир. Самые чопорные, самые "святые" делать-то делают, конечно, что и все прочие "простые смертные", но важно, чтобы никто ни гу-гу, а то, не дай бог, навлечёт позор на семью, говоря о чём-то "таком". Обсуждать "это", выносить на общее рассмотрение - ни-ни... У Шарифа же что ни история, то очередная проказа или сексуальный анекдот. Да ещё, как он уверял, всё это с ним действительно происходило. За вечер он нарассказал столько, что Шехерезада бы побледнела от зависти. Запомнить это невозможно, а записать на магнитофон было неудобно. Одна история, попроще, запомнилась так:

Ехал он куда-то в поезде и разговорился с соседом. Тот расположился к нему и так вдруг проникся дружескими чувствами, что настоял, чтобы Шариф сошёл на его станции и был его гостем. Они весело провели время вместе, но загуляли допоздна, и новый знакомый привёл его к своему дому, где опять поил-кормил, чем бог послал, а потом оставил ночевать. Ещё не рассвело, когда Шариф проснулся от шороха. В полутьме он распознал рядом с собой очертания ... женщины. Это была хозяйка дома, жена его попутчика. Она не спала и вроде бы просто сидела, не сводя с него глаз. Стал он её выспрашивать, что да как. И вообще - было ли, мол, что?.. Та загадочно поулыбалась, но заверила, что дурного не было ничего. Всё только хорошее...

Скоро выяснилось, что попутчик Шарифа "в курсе". Он, оказывается, понимая, что не в силах уже быть ей достойным мужем, ни по своим возможностям, ни по её желаниям, стал с каких-то пор вот так находить для неё мужчин, в ком видел нужные достоинства. Кто, по его разумению, был бы "хорош" для неё. Убедившись в их порядочности, приводил к себе домой. Ему, заботливому мужу, одно было нужно: лишь бы она, любимая, была счастлива, лишь бы жила с ним мирно и по пустякам не ссорилась...

Шариф - если ему верить на слово - оказался, правда, не слишком благодарным гостем: он, якобы, тут же оделся, подхватил свои вещи да ушёл ещё в предрассветной полутьме на станцию, "от греха подальше", поезда дожидаться. Так он сказал.

Гину удивили его откровенность и известная вольность в описаниях происходившего в его историях. Это обычно не свойственно индийцам. Когда Гину заметила это, Дилип расхохотался, а Шариф прояснил ситуацию, рассказав о себе. Дело в том, сказало он, что он женат на "англо".

Это означает, что у его жены кто-то в родне по прямой линии, в недалёком поколении, был из англичан. В Индии у женщин "англо" (причём, заметьте, не у мужчин) определённая и прочная репутация. Доступности, что ли. Или распущенности. На худой конец, хотя бы вольности нравов. Наверное, так в России традиционно воспринималось слово "француженка"... При этом, разумеется, не играет роли, что это за женщина на самом деле, как она себя ведёт. Раз "англо", пиши пропало: никогда индийские мужчины не будут относиться к ней так же, как к остальным индийкам.

"А как видно, что женщина из "англо"?", - наивно поинтересовался я.

"О-о, видно..." - только ухмыльнулся Шариф.

А за ним и Дилип... Ну что ты будешь делать?

Кстати, в прежние времена, в тридцатые или сороковые годы, звёзды индийского кино были почти все "англо". По тем же причинам. Или хотя бы христианки из Гоа или Кочина... Или из парси. Но не "настоящие индийки". А вы - "индийское кино, индийское кино"... Это как квартал увеселений для богатых в традиционном индийском городе: там и яркий свет, и громкая музыка, и юные танцовщицы в тонких шелках

Шарифу, как оказалось, шестьдесят шесть лет. Но он отнюдь не старик. Достаточно сказать, что его хобби - мотоциклы и гоночные автомобили. Он заядлый автомобилист, и хотя гоночного автомобиля у него, по-моему, нет, х ватает и мотоцикла, на котором он гоняет что надо. Впрочем, у кого в Индии сегодня нет мотоцикла? И кто не "гоняет"?

Кроме Шарифа в доме часто появлялся Мамед, красивый молодой человек, в недавнем прошлом журналист. Он ушёл с работы потому, что попал в знаменитую полосу "кризиса середины жизни" и был настолько захвачен этим, настолько раздавлен никчемностью и бессмысленностью своего существования, что даже, как говорил Дилип, подумывал над практическими способами того, как уйти из жизни. У него были глубокие, густые карие глаза, окружённые ласковыми, мягкими ресницами. Его лицо излучало спокойствие и достоинство. Или, может, некоторую робость, словно он не решался в чём-то признаться, хотя бы себе, и постоянно не уважал себя за это. Он был немногословен, однако возникавшая на его лице улыбка была порой красноречивей слов. Дилип, страдающий по утраченной надежде на возможное счастье с тем, кто покинул Пуне, был особенно ласков с Мамедом, всячески выказывая ему своё особое расположение.

У Дилипа, впрочем, кроме нас, временных постояльцев, тоже на втором этаже, в комнате рядом с нашей, был квартирант по имени Сародж. Он работал в компьютерной фирме, которая занимается трёхмерными изображениями на Интернете, и уже был её совладельцем. Как почти все программисты, жил вне расписания обычной человеческой жизни. Мы его почти не видели. Однако однажды утром он вдруг возник, да не один. Они вышел к ленчу вместе с тонкой, черноволосой, невысокой молодой женщиной. Ого, прокомментировал Дилип, одними глазами. За едой мы, как обычно, болтали, о том, о сём. Женщина эта вроде бы была рядом с нами, однако сидела она на кончике стула и в основном глядела только на Сароджа. Она ничего не говорила, словно была иностранкой, и либо не понимала, о чём шла речь, либо боялась быть непонятой. Правда, как оказалось, она получила высшее образование, работала инженером, была современным человеком. Однако известные условности прошлого не отпускали и её. Гину сказала потом, что для индианки типично это: мужчина весь в фокусе внимания женщины, а сама она должна быть незаметна. Как воздух.

Где я?

Пуне город относительно некрупный: что-то миллион населения. Однако входит в число городов так называемого "второго ряда", после гигантов-мегаполисов Дели, Мумбая или Колкоты. Но Индия пока что по-прежнему - страна деревень.

В Пуне несколько крупных учебных заведений. Здесь находится киноархив Индии. Здесь немало объектов оборонного назначения. Есть музеи. Дворцы. Трущобы. Современные кварталы. Или те же коровы, что в самом деле лежат где угодно и когда угодно, посреди мостовой в центре города, в час пик! (А еще видел, как коровы с буйволами раскурочивали мусор на одной из центральных улиц, отталкивая собак и нищих своими могучими плечами...) Здесь ашрам широко известного в узких кругах Раджниша, где и по сей день толпятся его приверженцы (Раджниш умер, но дело его живёт). Здесь, оказывается, как уже знаем мы с вами, центр современной сахаджа-йоги.

Но я не путеводитель взялся писать, а лишь скромные заметки о том, что видел и слышал в неведомой стране, которая оказалась куда более простой и неведомой на самом деле. И если я прошёл мимо чего-то (а я точно знаю, что прошёл!), то это наша с вами общая потеря. Только объять Индию невозможно, ни в первый, ни в последующие разы. Это - основной вывод моих недолгих странствий.

Для меня Пуне стало местом, где я переживал неизбежный в столкновении с таким явлением "культурный шок". Этим всё и окрашено.

Фэшн Стрит

Первая вылазка "в люди" была на так называемую Fashion Street (улицу Моды). Пока ехали, на рикше, завечерело, солнце подкатилось к самому низу неба на западе. Ехали больше получаса, наш водитель, невозмутимый, прямоспинный, весь в элегантно-белом и в тонко-розовой чалме, вёл джентльменскую игру в поддавки с себе подобными и с нижестоящими, двухколёсными. Ощущение было, что идут съёмки одного из ранних, немых фильмов из древнеримской жизни, с обязательными гонками колесниц. Та же полная отдача, то же полное безучастие к жизни и смерти. Главное - ухватить момент, обойти на повороте, и - выиграть! Во что бы то ни стало, хотя бы за счёт тактики, если "конь" устал. И - вечно сигналить. Как птица на ветке: мой участок! Как олень во время гона: где ты, суженая, где вы, соперники? Как джазовый музыкант, играющий знаменитую "Самбу на одной ноте". Сигналы рикш хриплы, как карканье бесчисленных ворон, что в преддверьи ночи захватили места на деревьях.

Улица Моды, несмотря на название, на самом деле небольшой, грязноватый тупик. Справа там какие-то дома, а вся левая сторона завешена полотняными, огромными, стенами и накрыта полотняной же крышей. Не универмаг, а цирк-шапито. Внутри, за колышущимися полотнами наружных стен - лабиринты палаток. В них всевозможные ткани, одежда, обувь. На меня сразу напали изголодавшиеся по клиенту, молодые, весёлые, красивые "приказчики". Я чуть не сбежал от них: хотелось освоиться, а тут тебя только что не тащат за руки, во все стороны. Наконец, смог отогнать их, сказав, что нет денег, и стал осматриваться. Лавки забиты и аляповатыми современными шмотками и невероятной красоты традиционными тканями.

Сверху вдруг дунул ветер. Я поднял голову и застыл в восхищении: в этом месте полотно крыши было разорвано, и в здоровенной дыре виднелась стена ближайшего дома, по которой играли отсветы заката. Стена бы как стена, несмотря на какие-то архитектурные "индийские мотивы", если б не тончайшие переходы сиреневого, светло-фиолетового и розового, всех этих диких, глубоких, изысканных тонов, какие бывают в одной Индии. Зачарованный, я поднял фотоаппарат. Тут меня кто-то тронул за локоть. Я полуобернулся и в первый раз услышал вопрос, который варьировался потом сотни раз: "Сё, вот кантри ар ю?" - откуда, мол, мил бел человек, то бишь, сэр? "Фром Раша," - говорю. И опять навёл объектив на дырку. "Сё, вот ду ю фотограф?" - спросил другой голос, явно желавший выяснить, что у меня за устремления. Я оглянулся. Сзади меня, оказывается, взяли в кольцо любопытные, как кошки, заскучавшие за день молодые клерки.

Хорошо, общаться так общаться. Потолок, говорю, видите? Все вежливо покивали. Он, говорю, почти чёрный. Так, опять кивнули они. А дыру видите? Опять закивали, слаженно, привычно. А в дыре, вот это видите? Все, как один, вытянули шеи и стали вертеть головами, недоумевая, что это за это и зачем оно понадобилось этому чокнутому. Ребята, говорю, вы разве не видите, какие красивые тона на стене? Они с ещё большим недоумением посмотрели на меня. Потом друг на друга. Я смутился, рука моя дрогнула, фотография, как потом оказалось, не получилась.

Я попытался ретироваться в дальний угол полотняного универмага. Там была ещё одна дыра, здоровенная, она открывала заднюю стену другого, тёмно-серого, трёхэтажного здания. Я вышел наружу, задрал голову. Опять здорово! Из песчаниковой стены кое-где торчали пучки травы, из-под крыши всюду корчились корни деревцов, которых судьба вознесла над землей, но почти не дала почвы. На веревках, протянутых вдоль окон, сохло выстиранное бельё, что фасоном, что цветом непривычное. Под стеной валялись на земле какие-то вещи, совершенно случайный набор, то ли их сорвал откуда-то ветер, то ли унесли воровки-вороны, оравшие на невидимых деревьях за домом. Предвкушением древних храмов, задник этого, в общем, заурядного дома давал одноактный перформанс под названием "Быт индийского люда. Вид с тыла. Начало двадцать первого века".

Пока Гину обсуждала с торговцем цены на ткани и их расцветки, я разглядывал это диво, тупо соображая, удастся ли тут что-то сфотографировать: темнело очень быстро. Под ногами у меня была многослойная помойка, хотя сверху почти сухая. Но только я переступил на новое место, это сухое болото вдруг стало уходить из-под ног, и жутко засмердело. Из стены справа, из невидимой щели возник человек и, почти наткнувшись на меня, было замер в недоумении, но протёк мимо. Моего локтя снова кто-то коснулся: "Сё, вот а ю лукинг эт нау?" (На что зрите, сэр, в сей момент?) Оглянулся. Общество юных лавочников позади меня утроилось. Слух о бесплатном представлении русского цирка разнесся, видимо, молниеносно. Ах, если б я работал с партнёром! Сколько бы касс он обчистил у них за то время, что они следили за бледнолицым чудаком! Терпеливо объяснил, что вижу. Не поверили. Отдал кому-то в руки свою фотокамеру, чтоб показать, на что смотрю.

"Да разве это старый дом, сё?" - вдруг величественно улыбнулся один из них и заговорщически предложил: - "Пошли, я вам такое покажу..."

Мне отчего-то представились притоны, кинжалы, усатые злодеи, баядеры... Другой раз как-нибудь, говорю, а то сегодня я, вот, гм, тут с, ну, дамой-с... Адвокат дьявола ухмыльнулся. Возможно, мы друг друга правильно поняли. Гину, наговорившись, наконец, с приказчиком, вышла нагруженная тканями, довольная: таких цен, как здесь, нигде не найти. Конечно, думаю, с её хинди-то.

"Эти ребята - особые люди", - сказала Гину. - "Им приходится проявлять чудеса изворотливости, чтобы сохранить за собой здесь место и как-то преуспеть. Конкуренция-то дикая."

"Они меня на экскурсию приглашали", - доложил я, - "такое, говорят, могут показать..."

"Ну, а что ж ты?" - рассеянно спросила подруга. - "Я верю, что они всюду тебя проведут, сам увидишь."

Но в последующие дни пришлось ... заняться зубами, я закрутился, а потом мы уехали, и до Фэшн Стрит я так и не добрался. Как-нибудь другой раз...

Священный кафель

Зубы не болели, но жизнь в Индии только начиналась, а в одном зубе вдруг возникла дырка. Здоровенная. А-а, думаю, была - не была! В Индии же у людей зубы тоже есть. У Дилипа как раз друг, зубной врач, тоже Дилип. Он пригласил нас к себе в офис, на пятом этаже, в центре Пуне. Можно было подняться на лифте, но они здесь ещё медленней старых московских.

Пошли вверх по лестнице. Был уже вечер, на лестнице полутемно, но я заметил, что на каждой площадке в углу, почти на уровне пола, слабо виднелись какие-то изображения. Вроде лица. Включил видеокамеру (она позволяет снимать в темноте), и точно: на плитках, размером с обычный кафель для ванн, кого только нет. Я попервоначалу ещё путал индийских богов, святых и героев, однако кое-кого смог узнать: на каждой кафелине был или один из богов основного пантеона, или один-два сикхских гуру, или герои легенд, или нынешние святые - Сай Баба, например, только не тот, кого хорошо знают за пределами Индии, с прической "афро", а другой - тщедушный старик с короткой седой бородкой, который, как верят индийцы, действительно творил чудеса...

Но отчего эти святые, почитаемые лики так низко, почти у самого пола, что можно ненароком и ногой задеть? Отчего они в самых тёмных углах современного здания, где первые два этажа занимает гараж, а остальные семь - офисы? Ни за что не догадаетесь! Это, оказывается, предохранительная мера. Чтобы в углах никто не ... испражнялся.

Объяснение Гину (которой верю, как эксперту) всё же показалось мне невероятным. Однако плитки эти встречались потом не раз. Например, на улице в Бомбее, на боковой стене ресторана, у которой парковались клиенты. Причем тут на кафелинах были изображены только что не все святые, включая и Деву Марию, и Христа, и Магомета, и даже ... Майкла Джексона (или что-то, очень на него похожее).

Украсили наружную стену вставками из кафеля по той же самой причине: владельцы ресторана желали оградить своих гостей от дурных ароматов при входе-выходе в их заведение. Позже видел (не помню, в каком городе): такие же плитки продавались в ... магазине сантехники. Жаль, не купил, хотя бы как доказательство. Но выбрать было бы трудно...

Правда, должен заметить, что богохулы и диссиденты есть, конечно, и в Индии: и на лестнице и у ресторана было характерное "амбрэ", оно выделялось и на фоне нормальной душистости индийского города. А на лестнице высотки в центре Пуне даже виднелись следы нападок "фекальных террористов" на всё самое святое...

Дантист

В приёмной у дантиста сидела девушка и читала журнал "Сосайети" ("Общество"). Увидев её руки, я обмер: кожа по локоть покрыта чем-то. Что это? Тропическая болезнь? Аллергия или похуже, типа коросты? Оглянулся: окружающие никак не реагируют. Всмотрелся: нет, это тонкий, сложнейший тёмно-коричневый узор. Татуировка? Не похоже. Превозмог приличия, спросил. Оказалось: есть у них такой обычай - расписывать руки. И называется это искусство "мехенди". Рисунок наносят хной. Держится он недели две, потом сходит. Уже после, в Дхармшале, я увидел тибетскую женщину, которая подрабатывала тем, что расписывала хной чуть ли не всё тело. Причём рисунок был многоцветный. Занималась она этим, по-видимому, не так давно: перед нею лежали две книжки, где были напечатаны образцы узоров. Продать их мне она отказалась: редкость, по крайней мере у них там, в предгорьях Гималаев. Ещё позже оказалось: это искусство распространено по всему Востоку, до Магриба. Век живи - век учись...

Дантист Дилип был приятен и деловит. Вокруг него легко сновали две ассистентки, одетые в однотонные сари. Несмотря на известную скромность, несколько старомодное оборудование, отсутствие сверкающих упаковок вся процедура была проделана тщательно, внимательно и профессионально. Стоило недорого. Напоследок Дилип строго спросил, знаю ли я, как надо чистить зубы? Я было подумал, что Дилип, наш хозяин, поведал ему историю с "зубной пастой от комаров", но оказалось, что Дилип-стоматолог о другом: "Никто не знает, как правильно чистить зубы", - торжественно начал он и долго показывал, каковы истинно правильные движения - путь к раю на земле...

Бабаджан и лавки

Неподалеку от центра, чуть в стороне, находится Бабаджан. Это мусульманский квартал. Здесь, пожалуй, победнее, чем в остальной части города. В первый раз мы приехали ради магазина тканей, а потом потому, что заказали портным несколько вещей: Гину поразила и дешевизна и тщательность их работы.

Выгрузились из моторикши на перекрёстке. В одном направлении, за старым, доживающим своё деревом, у которого лишь правая сторона ещё пушилась свежими листьями, удерживая его в этом мире, в одном ряду с лавками зеленела мечеть. В другом направлении пол-улицы загораживал квадратный шатёр, обтянутый малиновой тканью. Скоро праздник, объяснили нам, и в шатре будут разыгрывать представление. Герой его, чья фигурка украшала середину шатра, как нам сказали, плутоват, беден. Истории о нём вечно популярны у зрителей. Мне показалось, что он вроде Ходжи Насреддина. Этот был изображён, правда, с обычным своим помощником - зайцем.

Улицу - она и звалась Бабаджан - пересекала другая, тоже торговая. В сторону центра, с каждым кварталом, лавки на ней делались всё изощрённей. Противная сторона жила скромнее. Здесь всё выглядело пыльнее, старее, обыденней.

Гину тут же пропала в лавке с тканями, а я решил изучить скобяную лавку и за ней соседнюю, тоже с "металлоизделиями", но типа сувениров. Первая поразила ... утюгами. Вам смешно, наверно, что я такой впечатлительный. Но это же были - настоящие утюги! Не чета нынешним, электрическим, стилягам, так сказать, тем, что со всякими придумками, что способны извергать пар, что можно настроить на хлопок или на синтетику. Эти и на вид были внушительны и весили, наверное, полпуда, если не больше. Сбоку или сверху, в зависимости от конструкции, в них было отверстие для ... углей. Да-да, на дворе двадцать первый век нашей с вами эры, а в хозяйственном магазине в центре большого города в Индии можно купить утюг точь-в-точь как у моей бабки был в начале пятидесятых, ещё дореволюционный, тяжеленный, который и углями пышил, как сказочное чудовище и, чуть замешкаешься, дырки в юбках-платьях мог прожечь. Я, как зачарованный, уставился на него, гостя из древнего даже для меня мира, и тем, наверное, немало озадачил хозяина лавки. Он, однако, был занят с привередливой клиенткой, и как ни порывался задать извечный индийский вопрос, кто я да откуда, не успел до меня добраться, а я уже стоял, не менее поражённый, перед его соседом.

Я имел неосторожность откликнуться неопределённо на вежливый вопрос приказчика. Хотя было ясно: он лишь демонстрировал хозяину, что блюдёт его интерес и потенциального покупателя по-хорошему не отпустит. Неосторожный ответ мой - что вот, мол, в восхищении - он трактовал, разумеется, по-своему, и увлёк меня тут же за собой в глубь лавки, под предлогом, что я там увижу такое... такое...

Лавка вроде была небольшая, метра два-три по фронту. Но вглубь она уходила так далеко, что когда я добрёл, будто в ступоре, до самого её конца, яркое пятно входа попросту исчезло, заслонённое товаром. Однако там, в этом металлическом чреве, неярко озарённом голыми электрическими лампочками, бесконечное число раз отражавшимися в полированных поверхностях скульптур, я вдруг оказался перед творениями, ни оценить которые, ни купить я был не в состоянии, хотя бы потому, что, увы, не знаток эпох и стилей индийского искусства. В них явно дышала древность. Пошлые балерины на входе оказались бы тут столь же неуместны, как и затёршие их весталки-ударницы, что спазматически взбивали свои барабаны, будто подушки. Здесь, даже если это были копии, всё было подлинно. Это была чистая форма древности. Поразили меня и размеры многих из них. Я попытался представить себе, в какой квартире или в каком жилище им нашлось бы достойное место, однако не смог... Хороши были и цены, с большим количеством нулей - даже если это были нули индийских рупий, даже если надо было, как всегда, делить примерно на пятьдесят, чтобы примерно понять, сколько это будет в долларах.

Приказчик сдал меня в лапы плотнотелого, тёмного ликом и натурой мужчины, видимо, хозяина, тот воздел было длань, указуя на бесконечных будд и кришн с радхами, однако открывшийся рот его не успел излить сладкую песнь торгующего вечностью на потеху заезжему туземцу-неандертальцу с тугой мошной. "Куда ты пропал?" - криком первого петуха в ночи послышался вдруг взволнованный голос Гину, где-то в далёкой дали реальной улицы. Я развернулся, и ноги сами вышли из лабиринта хватавших меня за одежду богов и демонов - туда, где по-прежнему жарило солнце и то и дело неслись в обе стороны бесконечные мотоциклисты да моторикши, будто это две гигантские карусели бытия вращались передо мною.

Мотоцикл и Козочка

Гину стояла, оказалось, на другой стороне улицы, напротив лавки, ощетинившейся литыми идолами, и уже беспокойно смотрела во все стороны. Я крикнул ей, что жив, мол, и здоров, несмотря на известную психическую атаку торгующего элемента, взмахнул рукой, ступил на мостовую, желая уже через несколько мгновений оказаться рядом с нею...

И меня тут же чуть не сбил мотоциклист, который ехал, куда ему было нужно, с нужной ему скоростью, невозмутимейший такой мужик об традиционных индийских усах: под носом что-то вроде миниатюрных сабель без ножен. Мотоциклист гордо глядел вдаль, прямо перед собой, и о нападении сбоку не помышлял. Он проехал на расстоянии двух, видимо, миллиметров от меня - наверное, успел в последний момент отвернуть. Просто я, когда шагнул вперед, посмотрел, по привычке, не в ту сторону... Напоминаю, если кто подзабыл: движение в Индии - левосторонее. После этого случая я стал поступать просто: всякий раз, пересекая улицу, просто принимался мотать головой туда-сюда. Одна из сторон всегда оказывалась нужной, той, что обязательно требовала повышенного внимания. Помогло...

Выжив в первый и решающий раз, я проскочил между спешащими по своим делам на мотосредствах жителями Пуне (пунцами? пуничанами?), обогнул наставленные вдоль бордюрного камня велосипеды и тут же чуть не споткнулся о ... лежавшую на асфальте козочку. Чего-чего, а её не ожидал, да прямо перед чистыми и нарядными лавками с тканями и ювелирными изделями. Козочка же в истоме знойного заполудня прикрыла глаза на мелкой своей головке, простроив на асфальте свою седую бородку - одно слово: сиеста.

Я уже освоился с идеей коровы как составной части городского пейзажа или как дорожного препятствия. Приметил бы ослика. Тем более буйволицу - да вот и она, с чёрной кляксой горба над мощными бицепсами туловища, с велосипедными рулями рогов, воздетыми за её вдумчивой мордой: она высилась поодаль, у перекрёстка, небольшой тёмной тучкой.

А тут - козочка. Она чуть пожёвывала во сне. Ей, прилёгшей за стойкой с велосипедами, снились, видимо, ещё сочные, яркие листья, что обвисали с неумерших веток дерева с огромным стволом, под которым она и расположилась. Спи, глазок, усни, другой...

Бабка, которой не подал денежку (подашь одной, тебе "копец" - в Индии миллионы нищих, и "степной телеграф" у них работает на славу!), только что не плюнула мне в лицо (трахомой вот не болел я, а также другими лихоманками...), но сдержалась. Зато мой фотоаппарат сломался на пятом кадре после этого... Мастер посмотрел и спросил: "Уронили? Нет? Тогда его кто-то сглазил!" И починил.

Гигиена

У кондитерской стояла тележка-платформа на четырёх велосипедных колесах, на ней горой навален янтарный виноград и, горкой, гранаты. Это - передвижная лавка, фрукты с доставкой на дом. Я имел неосторожность оказаться на небольшом расстоянии, и торговец сунул мне в руку несколько гранатовых ягод, жарко зашептал что-то на непонятном языке, блестя белками, подталкивая мою руку ко рту... Грешен, люблю гранат, поэтому, не подумав, автоматически попробовал восковые, тяжёлые, налитые ягоды. Торговец тут же ухватил меня пухлыми, потными руками, подволок к тележке, мигом напихал их целый кулёк. Я, как сомнамбула, заплатил, килограмма за два. Он выхватил у меня деньги, быстро выдал сдачу (как оказалось, давно вышедшими из обращения купюрами, то-то они на вид были, как промокашки) и тут же накинулся на кого-то ещё в толпе. Я автоматически оторвал очередную сладкую ягоду.

И вдруг похолодел от запоздалой мысли: ну, хорошо, антикомариный гель я пережил. А как теперь насчёт дизентерии или, на худой конец, чумы? Кому молиться, чтобы потная вата его ладоней не накопила возбудителей неведомых мне тропических болезней? Или "просто" дизентерии с холерой, оптом или в розницу...

Мусульмане и индуисты

Из ярко освещённых, открытых окон на втором или третьем этаже одного здания зазвучали громкие, протяжные возгласы, наверное муллы, и огромный, слаженный хор голосов вторивших ему правоверных, отозвался эхом от стен окружающих домов и магазинов. В Пуне, как во многих городах Индии, большая мусульманская община. Порой отношения индуистов-националистов с мусульманами делаются напряжёнными. Порой в воздухе носится призрак насилия. Бывает, оно реализуется в конкретные действия: моя знакомая индийка показывала мне фотографию, сделанную с балкона квартиры её родителей в Бомбее: на углу их улицы теперь руины и пепелище - всё, что осталось от дома семьи, прожившей здесь не одно поколение, но семьи "не той веры". Чем-то не пришёлся кто-то из семьи особо активным членам индуистской партии, и после очередного взрыва в поезде или на очередном повороте борьбы за храм в Айодье их сожгли. Кажется, и дом и кого-то из семьи. Осталось пепелище, оно зарастает.

Как раз в марте храм в Айодье снова попал в заголовки газет. Верховный суд Индии постановил предоставить археологам право провести там раскопки с целью установления истины... Какой истины? И так известно, что в стародавние времена там был индуистский храм, в средние века на его основании завоеватели выстроили мечеть, которая и стоит уже много веков? Кому нужна истина о том, кто был первым? Кто ворочает без конца в едва заживающей ране противоречий? Ведь противоречия между хотя бы этими двумя религиями столь очевидны, что диву даёшься, как это вообще удаётся людям со столь разными принципами веры относительно мирно (несмотря на все инциденты, в том числе кровавые) сосуществовать в рамках одной страны? Достаточно пройти по улице индийского города и присмотреться к окружающему. Кто держит мясные лавки, где разделывают птицу или продают баранину? Ясное дело, не вегетарианцы-индуисты. Кто нередко торгует крепкими спиртными напитками и вином? Ответ тот же. Когда возникает в очередной раз фантасмагорическая перспектива ядерной битвы между Индией и Пакистаном, то какой же должна быть сплочённость индийской армии, где, по-видимому, служат представители обеих вер? Какие напряжения раздирают общество до сих пор, несмотря на совершённый ещё в 1947 году раздел британских владений по религиозному признаку? Хотя тот же Пенджаб, например, оказался и в Индии и в Пакистане, это, по сути, две большие страны, а культура их практически близка, до сих пор...

Парикмахерская

В ряду ярких провалов лавок мелькнула скромная дверь, на ней надпись "Парикмахер", около неё на ступеньках сидит, качая головой в такт музыке из соседней лавки, невысокий молодой мужчина с округлой, крепкой фигурой, с идеально подстриженными чёрными усами. Он и есть парикмахер, делает стрижку-брижку и ещё массаж. Массаж в парикмахерской? Гину вдруг воодушевилась: обязательно, такого ты ещё не испытавал. Ну ладно: волосы у меня уже отросли, я дня два как небрит, отчего бы не испытать весь набор чар "пунического цирюльника"? Вхожу в распахнутую им дверь, и тут же - быстрый сверхзвуковой посвист в иллюминаторах машины времени: здесь всё как в московской парикмахерской моего детства, в пятидесятые, такие же тяжёлые кожаные сиденья, никелированные ручки. Да и стриг он как тогда, вручную, машинкой и ножницами, хотя висели на стенке и разные электрические машинки. Потом, согласно программе, взялся брить: налил горячей воды из стакана с электрической нагревательной спиралью, посыпал мыльный порошок, взбил пену, одним движением вдохновлённого живописца обмазал низ моего лица горячей, душистой массой. Бритва, правда, у него безопасная, не та, какую в моё время точили на ремне (такими же в кино совершали самоубийства или убийства). Побрил он дважды, очень осторожно, быстро, чётко.

Теперь - массаж. Что, казалось бы, хорошего, если тебе помнут черепушку сверху, постучат по ней пальцами? Минуты три росло напряжение, в ожидании неприятного, однако небольшая боль, бродившая в голове весь день, вдруг улетучилась, и захотелось, чтобы это постукивание не прекращалось. Самое славное, что запомнилось (поскольку я довольно быстро впал в состояние блаженной прострации): он много-много раз упирал тремя центральными своими пальцами мне в темя, а потом резко ронял подушку ладони, мягко шлёпая ею по голове. После такого сотрясения распространялись, как ни странно, волны расслабления, и с каждым ударом я проваливался всё глубже в приятный полусон. Когда всё закончилось, я приходил в себя постепенно, будто никак не хотел расстаться с отдохновенным сном.

Такая мелочь - сходить в парикмахерскую - в Индии тоже, оказывается, потенциально приводит к столкновению с новыми фактами жизни. Или - с хорошо забытым старым? Как бы то ни было, Гину права: нигде меня так не пользовал цирюльник, как этот.

Попрошайки дети

Идем дальше, по ночной уже улице. Вдруг вздрагиваю от ... ласкового прикосновения к руке. Маленькая ладошка время от времени притрагивалась к моей правой руке, словно прося, чтобы я, взрослый дядя, довёл, куда надо, спас, защитил. Посмотрел вниз: точно, рядом бежал очаровательнейший курчавый ребёнок, не поймёшь даже, мальчик или девочка, то ли лет четырех, но повзрослевший от лишений, то ли лет девяти, но оставшийся недоростком от недоедания. (Оба варианты возможны...) Бежит и весело так, с умильными гримасками, на рот показывает: мол, кушать хочется, очень. А иногда просто тянет своё "Сё, сё, сам мани, сё!" ("Дай, дяденька, денежку.").

Если отмахнуться, ребёнок отстанет на полшага, но вскоре опять нагонит тебя. И снова ладошкой ласково коснётся руки. Жест психологически точный, на любого нормального взрослого действует как лёгкий электрический шок. Так и хочется проявить себя, всему миру показать, какой ты большой и сильный, щедрый, богатый...

Однажды я не устоял и что-то, конечно, подал. Это лишь вызвало появление нового, такого же, славного и чумазого "цыганёнка", который желал того же... И вёл себя не менее очаровательно. Если внимательно присмотреться, увидишь, что на расстоянии шагов в десять-двадцать ребёнка "пасёт" взрослая тётка или мужик. К ним ребёнок и помчится вприпрыжку отдавать заработанное. И его тут же снова пошлют "в люди". Однажды я хотел дать девочке в подарок американскую монетку, но индийцы меня только поругали: родители, или кто там её послал попрошайничать, только побьют, что принесла ненужную блестюшку. Или отлупят "на всякий случай", "для порядка"...

Правда, я не могу сказать, что нищие в Индии оказались проблемой, хотя о чём, о чём, а о толпах нищих я был начитан-наслышан предостаточно. Сами индийцы меня сразу предупредили: не подавать. Подашь, мол, тебя и возьмут в оборот. И лучше, мол, прослыть скупердяем в каких-то кругах, нежели наоборот. Как ни странно, Индия меня в этом отношении "разочаровала". Несносные торговцы - да. Или назойливые разносчики около туристских объектов, просто вталкивающие тебе в руки открытки, календарики, миниатюрные шахматы, какую-то блестящую мишуру-бижутерию. Максимум ненужного тебе внимания и желание оказать ненужную тебе услугу - да. Но не собственно попрошайничество. Может, это было бы иначе, если бы я жил в гостиницах для туристов. Вон Пазолини в своём индийском дневнике сколько об этом пишет. Правда, то было в 1961-м году. Неужели в самом деле столь много изменилось за сорок лет?

На улицах кто-то всегда живет в палатках. Перед палатками костры, они порой горят и ночью и днём. Иногда огонь не от костра, а просто из трубки, в ней горит ... газ. Выходит, распределительная газовая сеть проложена и между этими палатками, которые, вроде бы, временные. (Тут же вспоминаю слова своего когдатошнего научного руководителя, что нет ничего более постоянного, чем временное.)

Всегда кто-то где-то что-то сжигает. Хотя бы мусор. Это, разумеется - древний очистительный ритуал. Как и кремация умершего: только полное уничтожение физического тела пролагает его духу дорогу в будущее...

Музей